Дата публикации:
13 авг 2021 г.
Мою дочь прооперировали в Петербурге три года назад. Между словами УЗИ-специалиста в Ростове «Тут всё очень плохо» без четкого диагноза и датой назначенной нейрохирургической операции прошло 23 дня, из них полтора – в поезде. Я хочу, чтобы вы знали о возможности получить высокотехнологичную помощь в нашей стране больше, чем я в тот час, когда оказалось, что она нам срочно необходима.
3079
Мне повезло: с Вадимом мы были давно знакомы благодаря соцсетям, я обратилась к нему напрямую. Отправила снимки, он сразу поставил диагноз, сообщил, как можно будет получить помощь. Фото с сайта neurodet.ru
Трудно поверить, но в большинстве случаев, когда люди вынуждены обращаться за дорогостоящим лечением за границу, есть возможность получить не уступающее по эффективности бесплатно, и что ещё важнее – гораздо быстрее – здесь. Почему об этом неизвестно? Этот и другие вопросы я обсудила с Вадимом Петровичем ИВАНОВЫМ, тем самым нейрохирургом Национального медицинского исследовательского центра им. В.А. Алмазова, который оперировал мою Веру. – Родители будущих пациентов узнают о нас из разных источников – от своих врачей, из Интернета, СМИ, от знакомых. Присылают на электронную почту снимки КТ или МРТ. И мы решаем, можем ли взяться. Если да – нужно собрать определенные документы для квоты и сдать анализы для госпитализации.
– Как вообще работают центры, где оказывается высокотехнологичная медицинская помощь?
– Задумано так. Большинство несложных манипуляций выполняются в стационарах по месту жительства по полису ОМС – это диагностика, мелкая хирургия. Ещё есть СМП – специализированная медицинская помощь по региональным квотам, более серьезные операции, которые тем не менее не требуют максимально дорогого расходного материала или оборудования для лечения. А самый крутой уровень – высокотехнологичная медицинская помощь, это квоты, которые даются в определенном количестве на каждый федеральный центр по разным направлениям медицины. На ВМП подразумевается самое большое финансирование. В нашей сфере это, например, лечение опухолей мозга, для которого необходим микроскоп (он может стоить как бюджет какой-нибудь ЦРБ), нейрофизиологический мониторинг; или реконструкция черепа (то, чем занимаюсь я), требующая оборудования для фиксации костных лоскутов, пластин. Это – сотни тысяч, выделяемые в лимитированном объеме.
Такие центры, как наш, и были задуманы для оказания высокоспециализированной медицинской помощи пациентам из всех регионов страны. Но складывается парадоксальная ситуация – есть высококвалифицированный персонал, есть качественные расходные материалы, есть уникальное оборудование, а пациенты об этом либо не знают, либо боятся обращаться, предполагая, что в федеральный центр попасть слишком сложно.
– Но первая проблема, насколько я понимаю, – именно диагностика. Моя дочь, к примеру, в год и три месяца не стояла без поддержки, не держала равновесие, но ни педиатр, ни участковая невролог не видели в этом проблему. По собственной инициативе я повела ребенка к платному специалисту УЗИ, хотя и она четко назвать диагноз и сделать какой-то прогноз не смогла, только направила к нейрохирургам.
– Диагностика серьезно упирается в возможности самого региона. Дважды в год проходят совещания главных нейрохирургов регионов – взрослых и детских, которые готовят отчеты по количеству операций, практикующих врачей, коек и оборудования. И в некоторых регионах может быть всего один, скажем, магнитно-резонансный томограф. Какая уж тут полноценная диагностика? Опухоли, эпилепсия, заболевания, требующие подробного исследования, остаются без внимания. Также в регионе, где есть один нейрохирург, и тот взрослый, он просто не может полноценно определять редкие детские болезни. Те же деформации черепа – «давайте челочку зачешем, глядите, как хорошо». А значительные проблемы у ребенка начинаются в 4-5 лет: он не разговаривает, бьется головой о стену, потому что у него голова болит. И родители начинают искать ответы через Интернет, находят контакты, обращаются за консультациями, уезжают в центральные регионы.
Есть еще одна проблема: хирург не желает просто выявлять патологию и отправлять больных в федеральные центры, он хочет оперировать сам. Но надо отдавать себе отчет – в местной больнице намного меньше возможностей оказать качественную помощь ребенку, и количество операций будет настолько ничтожным, что достаточного опыта никогда не будет даже у хирурга с золотыми руками. Надо выполнять ежегодно не менее 50 однотипных операций, чтобы через 3-5 лет у тебя появилось стойкое ощущение, что ты на своем месте. Если же хирург понимает, что в своем регионе он не сделает в год больше 5-10 операций по данному заболеванию, то надо отправлять ребенка в медицинские центры, где эти операции поставлены на поток.
Задумался недавно и над таким вопросом. У меня был пациент, я поставил диагноз. Госпитализировали, подтвердили патологию, мама попросила отпустить их на недельку перед операцией. В итоге она отказалась от нашей помощи и стала собирать деньги для лечения в Европе (огромную сумму). У многих людей по-прежнему остается недоверие к отечественной медицине. Наверное, виной менталитет, который складывался долгие годы. Решение этой проблемы – сложное, это можно сделать только сообща. Медики должны менять отношение к пациентам, а родители больных детей – к нам. Ведь операцию, которую эта мама решила сделать за рубежом, мы выполняем регулярно и с очень хорошим результатом. Но её, видимо, привлекла красивая реклама европейского центра, которая активно насаждается в Интернете.
Виртуальное моделирование и создание 3D-макетов черепов с дефектами развития – важнейшие инновации в нейрохирургии.
– А когда и почему ты принял решение специализироваться в лечении краниосиностоза?
– Изначально, когда я был в ординатуре и попал в детское отделение, было ужасно страшно, и я очень сильно не хотел туда идти. Я окончил лечебный факультет. Помню на пятом курсе дни «здорового ребёнка», когда ты сидишь на приёме у педиатра, приносят детей, тебе их надо взвесить, измерить рост, а они маленькие, кричат, ты не знаешь, как их взять… Естественно, своего ребенка (сейчас сыну Вадима 5 лет – прим. ред.) тогда ещё не было. Ты – студент и ты вообще не понимаешь, что происходит. И тогда я сказал, что детей лечить никогда не буду. Но детское отделение показалось мне наиболее академичным, там всё было очень правильно – разборы, мнения, подходы к лечению, выбор тактики. За три месяца я решил, что хочу остаться. И мне очень понравилось работать с детьми, я научился с ними работать.
Встал вопрос об аспирантуре, теме диссертационной работы. Профессор спросил, чем бы я хотел заниматься, и я, естественно, как любой молодой хирург, сказал: «Хочу заниматься онкологией. Это же вершина!» Он посмотрел на меня так скучно, усмехнулся: «Если пациент со злокачественной опухолью умрет после операции, ты всегда можешь оправдать себя, ведь у пациента был фатальный диагноз. А вот самая сложная проблема в детской нейрохирургии – это пороки развития. Подумай!». Заведующий отделением предложил мне вместе с ним заняться реконструктивной хирургией. Тогда я не совсем знал, что это, но согласился – уж очень интересно звучало и было перспективным. И мы начали развивать это направление. Были на стажировке в Германии, в Финляндии, к нам приезжали друзья – известные в мире специалисты в реконструктивной нейрохирургии, показывали, как это делается. Мы пробовали различные расходные материалы, обзаводились инструментами, брались за сложные операции, потянулись пациенты. И года за два-три я освоил все возможные методы коррекции деформации. Мы – один из четырех центров в России, где используют весь спектр методик, мы вышли на большой поток пациентов, от 80 до 120 детей с деформациями черепа в год, это очень много. Последние три года мы лидируем в стране по количеству краниофациальных операций согласно данным главного детского нейрохирурга страны, в том числе ведущего статистику.
– На каком уровне находится развитие реконструкционной хирургии в нашей стране?
– Я был приятно удивлен, когда начал анализировать собственные результаты и сравнивать, посетив международные конференции.
Мы разговаривали со специалистами из разных стран, и получается, что у нас делается всё очень круто. Большая разница во времени операций, в том, сколько дети проводят в реанимации, в том, сколько кровопотери, и в количестве операций. Например, из Италии девушка докладывала об опыте клиники – за десять лет прооперировали 80 пациентов, а мы столько оперируем за год. Среднее время операции у них – 450 минут, у нас же – 120.
Есть клиники классические – это чаще американцы, англичане, немцы, те, кто занимается наукой, у кого доходят руки до того, чтобы не просто проводить операции, но и оценивать патологию: как всё проходит, почему лучше делать так, а не иначе, что происходит с мозгом – фундаментальные аспекты. И здорово понимать, что мы – в их числе. Особенно приятно было в Париже в 2019 году на Съезде ассоциации краниофациальных хирургов. Президент сообщества, подводя итоги конференции, назвал выводы, которые он сделал для себя, а я понимал, что это именно те вопросы, которые я ставил для себя, когда ехал. И вот один из лидеров в нейрохирургии в мире с колоссальным опытом подтвердил, что мы думаем об одних и тех же проблемах и решаем их сообща. Мы – это не только наш центр. Мы очень дружим с коллегами из Москвы, Новосибирска, Краснодара, Уфы.
– Почему федеральным медицинским центрам вроде вашего необходимо, чтобы больше пациентов приезжали и получали помощь?
– Это прежде всего необходимо пациентам! У нас созданы уникальные возможности для оказания помощи детям с ЛЮБОЙ нейрохирургической патологией. Более того, в нашем центре присутствует вся цепочка внедрения новых технологий, новых лекарств и новых хирургических методов лечения: от научной гипотезы до её клинической реализации. К сожалению, многие пациенты, поздно узнав про наш центр, вынуждены признаться, что ошиблись, поехав в зарубежную клинику и отдав там свои последние сбережения. С другой стороны, у нас получают лечение и пациенты из стран СНГ. Они часто выбирают именно российские клиники, хотя могут себе позволить лечение в европейских или азиатских медицинских центрах, больше доверяя нашей медицине.
Государство полностью оплачивает лечение российских больных в нашем центре. Все понимают, что экономические аспекты нельзя не учитывать. Чем выше будет хирургическая активность – тем выше в итоге будет и качество помощи, тем лучше расходные материалы и ещё более современное оборудование мы сможем закупить. И, конечно, мы очень любим свою профессию, хирургия – это наша жизнь. Гениальный хирург Харви Кушинг писал: «Чтобы не утратить хирургический навык, нужно выполнять 25 однотипных операций в год. Чтобы его повышать – от 50». А учитывая, что типов операций – сотни, хороший специалист должен оперировать очень много.
Спустя три года после операции моя Вера в полном порядке. Фото Анны АНИКИНОЙ
– Что придаёт тебе сил в работе? Сложно представить уровень и физической, и психологической нагрузки у востребованного детского нейрохирурга.
– Конечно, много сил придаёт признание. То, когда тебе благодарны и ценят, когда приходят на контрольные обследования бывшие пациенты, у которых всё хорошо. Когда говорят приятные вещи – «Здорово, что мы к вам попали», и понимаешь, насколько это искренне.
Семья очень сильно поддерживает. Не представляю, какое нужно терпение, чтобы быть женой хирурга. Хочется быть примером и собственному ребенку – все делать на совесть. Родители меня так воспитывали – и я до сих пор не могу дописать кандидатскую, отшлифовываю.
Мотивирует конкуренция – видишь лидеров по стране и за рубежом, их доклады, статьи, понимаешь, в чём ты – не хуже, в чём – рядом с лучшими, за это хочется бороться, равняться и на пожилых мастеров. Сил придаёт обстановка в коллективе, с удовольствием помогаем друг другу, что тоже является показателем профессионализма, то, насколько мы сработались и с рентгенологами, и с реаниматологами, неврологами.
– Сейчас в ходу термин «профессиональное выгорание». Наверняка ты хорошо понимаешь, что это такое.
– А с профессиональным выгоранием, мне кажется, сражаться не надо, это защитный механизм. У меня был очень печальный случай, когда я серьезно переживал. Он связан с пациентом, которого привозили ночью экстренно. Вообще мы – плановое отделение и вот так почти не оперируем, стараемся всех принимать в дневное время. А его я оперировал четыре раза подряд. Это был пациент с гематологическим заболеванием, у него случались кровоизлияния. И после каждой операции он очень хорошо восстанавливался, несмотря на объем поражения мозга. Он был сознательного возраста, мы сдружились. Обсуждали с мамой и бабушкой дальнейшее лечение, но, к сожалению, после четвертой операции его мозг не выдержал нагрузок. Примерно год я занимался его лечением, приносил ему игрушки, а он в меня кидался ими и кричал, что я делаю ему больно. После его смерти я очень переживал, но для адекватной работы нужна холодная голова. Надо помнить, для чего мы это делаем, ради кого. Нельзя поддаваться эмоциям.
– Каким человеком нужно быть, чтобы добиться успеха в такой профессии?
– Не обойтись без решительности и бескомпромиссности. Важно и критическое мышление. В какой-то мере нужно быть самоотверженным, готовым оставаться после операции на ночь, следить за пациентом. Иногда – после трех операций в течение одного дня. И находить время на консультации со всеми родителями пациентов и смежными специалистами центра. Это время, которое не посвятить ни семье, ни себе, и это сказывается на жизни. Здесь нужно жертвовать, и если ты не жертвуешь – вероятнее всего, ты – плохой хирург…
Дополнительную информацию по оказанию высокотехнологичной медицинской помощи в центре имени В.А. Алмазова вы можете узнать по телефонам: +7 (812) 702-68-30, +7 (812) 660-37-62.
Алгоритм действий, если вашему ребенку понадобилась нейрохирургическая помощь:
– Снимки МРТ или КТ (их можно сделать платно или бесплатно при наличии жалоб по направлению из поликлиники) отправить на neuro.ivanovvp@gmail.com;
– Получить положительный ответ: да, мы готовы оперировать, приезжайте, отправить документы для оформления квоты;
– Дождаться, когда откроют талон, выбрать дату приезда, сдать анализы для госпитализации.