Тот ли Чехов?

Сегодня наш собеседник — автор этого доклада — доктор философских наук, профессор кафедры психологии личности факультета психологии ЮФУ Владимир Шкуратов.

— Владимир Александрович, вопрос: «А был ли Шекспир?» — понятен. Но неужели могут возникать сомнения о реальном существовании Чехова или авторстве того, что подписано его именем?

— Нет, это не вопрос об идентичности автора. Это не гомеровский вопрос, не шекспировский и даже не шолоховский. Это — вопрос о его личности — самой загадочной в русской классической литературе.

Со школьных лет нам известно, что нельзя смешивать образ автора с его лирическим героем, и если повествование ведется от 1-го лица — это вовсе не значит, что автор излагает свои собственные взгляды и свою биографию. Тем не менее и в «Севастопольских рассказах» Толстого, и в его цикле «Детство», «Отрочество», «Юность», и в «Записках охотника» Тургенева, в ряде произведений других наших выдающихся писателей сквозь ткань повествования проглядывают фрагменты автобиографии.

Чехов писал в одном из писем о том, что у него автобиографофобия. Он словно постоянно себя зашифровывал и всячески отрицал существование какой-либо связи между ним и его персонажами.

Это касается и его записных книжек, где нет ничего от личного дневника. Что же до громадного эпистолярного наследия Чехова, то там не найти ни одной автохарактеристики Чехова, которую он бы сам в другом письме и не опроверг: то ленивый хохол, то труженик, то тайны любви познал в 13 лет, то любви в его жизни было мало…

Вот и получается фигура, с одной стороны, как будто подробно задокументированная, с другой — закрытая, состоящая из сплошных, опровергающих друг друга «да» и «нет».

— Но вместе с тем есть дорогой сердцу многих образ Антона Павловича, аскета, человека, который презирает комфорт, мещанский уют и все такое прочее…

— Это — стереотип, который сложился в 30-50-е годы прошлого века благодаря установкам Политбюро, убеждениям сестры писателя Марии Павловны и ряда чеховедов в том, что народу нужен именно такой Чехов и не должно быть ничего, что привносило бы в его образ некую фривольность.

Западное чеховедение не зависело от решений Политбюро, оно не было ничем сковано, при анализе личности писателя использовало передовые исследовательские технологии. Наверно, поэтому именно там появился мировой бестселлер — книга профессора Лондонского университета Дональда Рэйфилда «Жизнь Антона Чехова», где представлен совсем не тот образ Чехова, к которому мы привыкли.

— Мне вспоминается очень резкий отклик на нее одной довольно известной российской критикессы. Суть его в том, что все это – малодостоверно и не надо лишать народ идеалов, ученый должен исследовать творчество, а не искать «клубничку».

— Сохранять фигуры умолчания в отношении классиков — это ложная стыдливость. Жизнь Чехова — это, как пишет тот же Рэйнфилд, настоящий роман, в котором есть и своя история Иосифа, и его братьев, и история Дон Жуана и другие, далекие от жития святых сюжеты.

Происходит ли при таком подходе десакрализация Чехова, разрушение привычного образа? Да. Возникают ли сомнения, что это великий, гениальный писатель и крупная человеческая личность? Ни малейших.

Что до Рэйнфилда, то это — достаточно серьезный ученый. И, на мой взгляд, первостепенный интерес чеховских исследований будет и впредь связан прежде всего с самой личностью Чехова.

— Чехов, каким он предстает в свете исследований участников вашей конференции — это прежде всего — кто?

— Свободный человек. Свободный во всем. В крайне политизированной атмосфере русского образованного общества конца 19-го начала 20-го века он позволял себе быть аполитичным и не примыкать ни к какому лагерю — ни в жизни, ни в творчестве.

В  то  время  как для большинства русских поэтов, драматургов, прозаиков писательство было миссией, священнодействием, Чехов и от литературы считал себя свободным. Говорил, что может оставить ее, заняться, к примеру, садоводством, сельским хозяйством, что литература — это не жена его, а любовница.

Чехова еще при жизни попрекали тем, что он недостаточно идеен, не глашатай, не трибун, не борец с тиранией. Тем более такой тип личности не мог быть востребован после революции 17-го года. Но Чехов был всемирно известный писатель. Сбросить его с корабля современности было нельзя. И его определили в обличители мещанства, умеренные критики царского режима. А вот Запад давно оценил Чехова именно как личность автономную: это им всегда было близко.

— А мы думаем, Чехов привлек их загадкой русской души…

— И этим тоже, потому что и здесь Чехов неоднозначен. Он писал, что надо ясно мыслить, быть чистым морально и соблюдать гигиену. Прибавьте к этому его самодисциплину, стремление к упорядоченности, систематическому труду — и перед вами западный идеал рациональной личности, которая не расточает себя на прожекты и фантазии, а полезно работает не только на благо человечества, но и для себя.

Его современник г-н Амфитеатров говорил, что Чехов был самым последовательным из всех известных ему западников. Но для западного человека Чехов был все же слишком общителен, слишком щедр, слишком отзывчив на чужую беду. И размашист порой чрезвычайно: по-нашему, по-российски.

— Однажды мне попалась в руки книжица — еще, как помнится, 1923 года издания, в которой на основе поступков, причуд, дневниковых записей Льва Толстого делался вывод о том, что все это — не просто причуды, странности, трудный характер, а болезнь.

На вашей конференции были попытки сквозь призму диагноза объяснить, почему веселый Антоша Чехонте превратился в автора, ну, скажем, такого — совсем не веселого «Черного монаха»?

— В начале 20-го века вышло несколько психиатрических работ, в которых авторы пытались доказать, что Иисус Христос — это психопат, параноик и т. д. Психиатрические экзерсисы такого рода в отношении разных исторических личностей появляются. У этих личностей действительно нередко бывает сложная, скажем так, психика. Но нам интересно другое.

Кстати, Чехов, на мировоззрение  которого туберкулез, другие изнурительные болезни, безусловно, наложили отпечаток, как личность оставался сохранным до последних часов своей жизни. За день до смерти он еще сочинял сюжет для юмористического рассказа о поваре из гостиницы, который сбежал и оставил богатых посетителей без обеда.

А этот его самый последний сюжет, самая последняя фраза по-немецки: «Я умираю», бокал вина… Это — смерть очень сильной личности, смерть стоика…

Нет, мы не ставим диагнозы. Мы исследуем психологию творчества, то, как человеческие слабости, страдания, способные погубить обычного человека, перерабатываются гением в культурные достижения, в великую литературу.