Разные были немцы…

На пенсию ушел с должности государственного газотехнического инспектора «Госгортехнадзора».

— Помню, и как первый раз бомбили Каменоломни, и как погибли дед с внучком, вышедшие рано утром пасти коз, и как немец ради забавы подстрелил нашу собачку, которая с подругой сестры увязалась идти к колодцу… А еще мне очень запомнился конец 1942 года.

В оккупации мы находились долго, однако на квартирах немцы не стояли. В декабре же 42–го к нам поселили двух, в черных шинелях, с черепами, наверное, танкисты были. Ничего плохого они нам не делали, но вели они себя так, как сегодня позволяют вести себя «крутые», которым все позволено: нагло, по-хамски.

Накануне католического рождества, примерно 24-25 декабря, постояльцы надумали устроить в нашей глинобитной хате под камышовой крышей гуляние. Что-то вкусненькое припасенное на стол выставили. Стали на сковороде подогревать пышечки какие-то. Запах от них такой шел — до сих пор помню: необыкновенно вкусный запах. А потом одна партия пышечек подгорела. Немец, помню, увидел — выругался. Мы постоянно не доедали, стали просить отдать нам их: все равно ведь есть не станут. Они, действительно, есть не стали, но для голодных детей пожалели — выбросили.

Простояли они у нас недолго. Где-то в январе ушли под Сталинград. Потом к нам подселили сапера-подрывника. Рельсы взрывал. Он был рабочим, шахтером. Помню, сядут с отцом, как друзья все равно, и он говорит: «Ну, в чем наши народы виноваты?! Ну, Гитлер бы со Сталиным лбами бы стукнулись! А сколько нас, людей гибнет!» У него были жена и дочь. Помню, доставал, показывал нам их карточки. Хороший был. Нечего ему было с нами делить. Такие были немцы. Разные были немцы…

Потом он ушел с квартиры. Отец говорил, что видел позже его убитого. Лежал на ступеньках на улице…