«Старости у меня не будет…»

Елена ШИРМАН — советская поэтесса. Ее стихи публиковались в ростовских и столичных изданиях. Работала библиотекарем, собирала и обрабатывала донской фольклор, руководила литературной студией газеты «Ленинские внучата».

…Эту маленькую книжечку, которая называется «Старости у меня не будет…», я перечитываю время от времени для вкуса к жизни. Она – о ростовской поэтессе Елене Ширман, которая писала: «Старости у меня быть не может и не будет. Когда разучусь переплывать Дон и воевать с прошлым, я просто умру». Перечитываю и снова тянусь к ней – к ее мужеству, к ее жизнелюбию, к ее таланту, к ее любви.

В 60-е годы, работая редактором Ростиздата, я прочла в журнале «Знамя» большой очерк «История одной жизни». Узнала адрес автора – Татьяны Комаровой. Оказалось, она когда-то жила в Ростове, была одного поколения с Еленой Ширман. Мы познакомились, на долгие годы стали друзьями, а значительно дополненный вариант того очерка стал книгой.

Готовя ее к печати, я обратилась тогда к поэту Илье Сельвинскому с просьбой написать предисловие или послесловие к книге – перед войной он руководил семинаром в Литинституте, где училась Елена. Он ответил без промедлений, и ответ стал послесловием. Вот несколько строк из него: «Я перелистываю страницы рукописи, читаю строфу за строфой, и передо мной снова возникает эта девушка, и я опять вижу милую улыбку, смелый взгляд золотистых глаз, широкие мальчишеские плечи, лихой взлет кудрей. Что поражает прежде всего в ее поэзии? Личность! С самых отроческих лет четко определившаяся личность. Как много сейчас в стране прекрасных стихотворцев, владеющих ритмом, рифмой, метафорами и аллитерациями, но как мало за всем этим крупных характеров. Елена Ширман – крупный характер, очень полно и всесторонне выразивший себя в горячих, жарких, огневых стихах».

Люди ее поколения думали, что все интересное досталось на долю тех, кто делал революцию. Очень скоро они поняли, что каждое время интересно по-своему. И стали искать дело, которое принесло бы пользу.

Лена собрала вокруг себя ребят, вместе они создали «Юниану» – так назвали свой кружок, потому что мечтали о воображаемой стране ЮНО – республике юности.

Кружок был бродячий, крепконогий. Уходили за город, в степь, к Балабановской роще, где можно было побегать, поаукаться среди деревьев, почитать стихи. Отсюда видно было, как строится из стекла и стали ростовский театр. На лодках уплывали по Дону.

Пригодилось все, что она умела и знала: стихи, любовь к выдумкам и путешествиям и то, что умеет скакать верхом и ходить под парусом. Она снаряжала своих литературных детей в жизнь, как собирают в трудный поход, отбирая только самое нужное, проверенное – ненастоящему здесь не было места.

* * *

Все пришло из «Юнианы», как и обычно приходит оттуда, куда направляешь свою духовную энергию. Пришла оттуда и любовь.

Елена поступила тогда работать в газету «Ленинские внучата» и однажды, разбирая рукописи, обратила внимание на одну из них. Юноша писал, что, дескать, набью я на ботинки подковки и пойду в город. И буду идти к цели. Идти и добиваться, пока не обобьются подковки.

Фраза почему-то не давала покоя, и она написала юноше. Так началась их переписка – Елены Ширман, которой было тогда 28, и Валерия Марчихина, которому было тогда 15.

23 июля 1939 года. Поезд № 5I.

«Еду к юноше, с которым переписывалась и обменивалась стихами четыре года, не встречаясь ни разу. Еду увидеть его, пробыть с ним день и уехать дальше. Скорее всего, разочаруюсь. Люди, как правило, хуже своих стихов и писем».

26 июля 1939 года.

«Развенчивать, оказалось, нечего. Объективная реальность превзошла субъективный вымысел. Недоумеваю...»

28 июля 1939 года.

«Больше всего меня поразило в нашей встрече – ощущение кровного исконного родства, давнишнего знания. Как будто встретились вновь после длительной ненужной разлуки. И ты в открытке пишешь: «Я не думал даже о том, что мы можем опять расстаться». Но ведь мы пока еще ни разу не расставались! Откуда же «опять»?»

Так пришла к ней любовь, в которой соединились женская страсть и страх, материнское чувство ответственности и преданность верной сестры. Она и в стихах писала о любви, о тоске, о праве любви на надежду.

* * *

Валерий поступил в Ленинградский комвуз на политпросветотделение. Еще одна их встреча, вторая и последняя, произошла в Полтаве. Что-то в этой встрече было не так, как ожидалось, и она страдает. Но тревоги и сомнения – это для бессонниц и стихов, а дни сотканы из множества конкретных дел, и главная ее забота – о Валерии. Он – талантливый поэт, и она связывает его заочно с молодыми поэтами Литинститута.

Летом 41-го года Елена вернулась из Москвы в Ростов, здесь ее и застала война.

Каждый день в Ростове рвались бомбы. Каждый день приносил известие о новой смерти.

Осенью 41-го Елену пригласили в издательство и предложили быть редактором агитационной газеты «Прямой наводкой». Газета – ее любимое детище. Дневник полон записями о ней и о Валерии. И стихами, ему посвященными.

Она рисует карикатуры на гитлеровцев, пишет едкие стихи и эпиграммы, вместе со всеми роет оборонительные сооружения, голодает и холодает. А от Валерия нет писем. Тогда-то она и напишет свои «Последние стихи», где высказывается предельно откровенно:

Я только то, что я есть, 

          не больше не меньше:

Одинокая усталая женщина 

          тридцати лет,

С тяжелым взглядом 

          и тяжелой походкой,

С широкими скулами 

          и обветренной кожей,

С резким голосом 

          и неловкими манерами,

Одетая в жесткое 

          коричневое платье,

Не умеющая гримироваться 

          и нравиться.

Но это о себе. А о нем:

Все красивое на земле

мне хочется назвать 

          твоим именем: 

Все цветы, все травы,

все тонкие ветки на фоне неба, 

Вce зори и все облака

с розово-желтой каймою – 

Они все на тебя похожи.

Стихи не только последние, но и прощальные:

Человек имеет 

право перед смертью 

          высказаться,

Поэтому мне ничего больше 

          не совестно.

Елена так и не узнала, что она значила в судьбе Валерия, который писал другу, что после войны он станет поэтом и женится на Лене: «Понимаешь, думать не могу, что ей плохо. Когда всем плохо, мне нехорошо, но когда я думаю, что плохо Лене, мне жить не хочется». Не знала и то, что Валерия уже не было в живых, когда она писала свои «Последние стихи». Смертельно раненного, его принесли в крестьянскую избу – это было под Николаевым, а он шутил и не думал всерьез о смерти.

В июле 1942 года по заданию областной газеты она едет в станицу Пролетарскую. Заданию обрадовалась: можно вывезти своих стариков.

В станице не прожили и дня: в хату, где они остановились, ворвались фашисты. «Все вверх дном перевернули, – рассказывала женщина, в доме которой Лену арестовали. – Сначала ничего не нашли, а потом кто-то рванул чемоданчик, и посыпались номера «Прямой наводкой» с карикатурами на них».

Наутро всех, кого арестовали фашисты, выстроили во дворе полиции у сараев. Офицер выкликал их поодиночке, и они, пересекая двор, лезли в кузов машины. У отца Лены не было сил взобраться в кузов, и офицер ударил его. Лена выбежала из строя и заслонила собой отца. Теперь все удары были по ней.

В машине люди плакали и не знали, куда их везут. Лена понимала, куда и зачем. И как могла утешала их: «Не надо плакать. Всем когда-нибудь придется умирать... Посмотрите, небо какое и солнце. Лучше умереть в такой день...»

Их расстреляли в степи. И степные тучи, и горький запах полыни – все это было в ее стихах. Степь осталась с ней до последней минуты.

* * *

Говорят, человек уходит, и на смену ему приходят другие. Приходят. Но никто никого не заменит. Человек уходит, и с ним уходит мир его мыслей и чувств. А те, кто остается в живых, берут у ушедших все лучшее, чем они жили.