Дождутся ли закона о детях войны те, чьё детство она отняла?

– Что же делать? – думал он. – Как сообщить Пелагее Антошкиной из хутора Гапкина, что трое ее детей никогда не вернутся домой? Нет, сразу нельзя говорить. Тут ни одно сердце не выдержит. Буду отдавать постепенно…

Когда Пелагея пришла в сельсовет, военком ей вручил похоронку на дочь Марию. Молоденькая медсестра погибла в Запорожье. Мать, проводившая на фронт четырех своих детей и мужа, казалось, была спокойна. Лишь в усталых глазах мелькнули не выразимые словами боль и тревога. И военком поспешил отвести взгляд.

– Мама почему-то сразу почувствовала недоброе, – рассказывает мне ее младшая дочь Лидия Золотарева.

Когда началась война, Лидии было всего лишь пять лет. Но детская память сохранила многое из того страшного времени. 

– Мама снова через несколько дней пошла пешком в сельсовет, – продолжает свой рассказ женщина. – «Ну что, – обратилась она к военкому, – отдавай похоронку на Колю».

Офицер молча вытащил извещение и протянул его Пелагее. Покачнулась женщина от боли в сердце, помутилось в глазах, но выдержала – не упала. 

Он, ее младший сыночек, воевал связистом. За мужество был награжден медалью «За отвагу». 

В боях под Калугой получил Николай Андреевич Антошкин тяжелое ранение и умер от ран в госпитале, говорилось в извещении.

– И на Ваню давай, – проговорила каким-то отрешенным голосом женщина. – Далеко до вас ходить…

Военком подчинился Пелагее и снова вытащил похоронку. Командир танка Иван Андреевич Антошкин, 1915 года рождения, пропал без вести. 

– Мама до самой смерти надеялась, что Ваня остался в живых, – рассказывала Лидия Андреевна. – Но сведений о нем так и не нашли. А отец и старший брат пришли с фронта домой. Нагоревались мы в войну. Во время бомбежки сгорел наш дом. Слава богу, мы с мамой и сестрой, она чуть постарше меня, сидели в погребе. Нас завалило там, а солдаты русские откопали.

У соседей дом остался целым. Вот мы всемером и стали жить под одной крышей.

Всем тогда тяжело было. Дети как-то сразу повзрослели. Работали наравне со взрослыми. Колоски собирали. По хозяйству помогали. Мы с мамой из самана слепили землянку из двух комнат. Колхоз помог поставить крышу из камыша. Помню, что страшно хотелось есть. Ели все подряд: лебеду, ракушки, сусликов с сестрой из нор выливали, потом на сковородке жарили... Обуть-надеть тоже было нечего. В чунях шахтерских ходили. Перевяжем их бечевками и так в школу идем.

– А школа была в Гапкине? – спрашиваю я.

– Семь классов в Гапкине, а потом нужно было в станицу Николаевскую ездить, – отвечает Лидия Андреевна.

Кто хотел из хуторских ребят получить среднее образование, должен был туда добираться. А это более десятка километров по бездорожью.

– Жили неделю на квартирах, – вспоминает моя собеседница. – А на выходные пешком шли домой.

– Вы скажите, – обращается она ко мне, – мы вот читали, что дети войны надбавку к пенсии будут получать. А когда это будет, скоро?

Что мне было ответить Лидии Андреевне? Рассказать о дефиците бюджета или о непростой международной обстановке? О коррумпированных структурах или о реформировании экономики? Объяснений можно найти было много. И я попыталась сделать это в нашем разговоре с пожилой хуторянкой.

Она молча слушала и понимающе кивала головой. А потом улыбнулась печально и сказала:

–  Мне вот в нынешнем году восемьдесят лет стукнет. Боюсь, что не доживем мы до того времени, когда такой закон примут.