К чему привела «риторика кулака»

Доктор филологических наук, профессор Георгий ХАЗАГЕРОВ – автор книги «Риторика тоталитаризма: предпосылки, расцвет, коллапс и последствия».

Исследованию тоталитарной риторики посвящена книга «Риторика тоталитаризма: предпосылки, расцвет, коллапс и последствия», работу над которой заканчивает доктор филологических наук, профессор Георгий ХАЗАГЕРОВ. С автором книги мы говорим о том, как возникла тоталитарная риторика и к чему она приводит.

– Почему вы взялись за тему риторики тоталитаризма?

– Потому что начиная с 1917 года в нашем общественном пространстве обсуждения, спор, полемика были представлены очень слабо. Преобладала пропаганда, навязывание какой-то одной точки зрения. В риторике это вообще-то нормально. У нее есть разные жанры. Один из них – торжественное красноречие: жанр политической или церковной проповеди, поучение. Именно он и задавал тон в советское время. А вопросы, скажем, о том, реально ли в нашей стране построение коммунизма, обсуждаться не могли.

– Не было дискуссии, а было поучение?

– Это тоже нормально. Но только в том случае, если для поучения есть место в общем поле разговора. Поучение не должно вклиниваться в несвойственные для него сферы. К примеру, в суде не может быть поучения. Там надо выслушать представителей защиты, обвинения. А что собой представляли так называемые показательные процессы? Когда бывший прокурор СССР Андрей Вышинский встает на суде и произносит проповедь, изобилующую такими выражениями, как «бешеные псы», «банда преступников» и прочее в таком же духе? Это скорее пропаганда. Научные дискуссии тоже были подменены пропагандой. Вспомним лысенковскую политическую кампанию по преследованию группы генетиков, включая и такого ученого, как академик Вавилов.

Жанр поучительной риторики стал ослабевать только к концу 50-х. В начале 60-х стали пробиваться робкие ростки совещательного красноречия.

– С наступлением хрущевской оттепели? Считалось, что тогда пришла долгожданная свобода. В то время успели заявить о себе поэты-шестидесятники, новые писатели, появилась авторская песня.

– Именно так. Но пропаганда, насаждавшаяся так долго, не могла не повлиять на культуру. Не будем забывать, что литературой управляли. Были указания авторам, о чем писать и от чего следует воздержаться. Так литература жить не может. В результате в литературе, науке – во всем пространстве речи возникли деформации.

– Но в то же время появились замечательные писатели. Я не могу представить, чтобы того же Шукшина или Шолохова кто-то заставил писать на заказ. Или наши писатели-деревенщики: Федор Абрамов, Василий Белов, Виктор Распутин...

– Деревенщики тогда занимали свою особую нишу. Это были крупные писатели. На самом деле они находились в некоторой оппозиции к власти, и у них были свои темы. Но они вынуждены были соответствовать советским идеологическим стандартам. Тот же Михаил Шолохов говорил: «Мы пишем по зову сердца, а сердце наше бьется по указке партии». Он вынужден был так говорить. В романе «Поднятая целина» один из героев, Яков Лукич Островнов, если помните, не кормил свою мать, заморил ее голодом, чтобы она умерла. Нормально? Это вообще нереалистично. Но Островнов был классовый враг, и ему полагалось так делать. Такую черту, явно в ущерб реализму и своему таланту, придал своему герою Шолохов. И мы понимаем, что он не был полностью независимым писателем. Шолохов был талантливым и свободолюбивым. Таких писателей, как он, было немного. Александр Фадеев, например, писал сугубо то, что нужно. И в конце концов не выдержал, застрелился. Юрий Нагибин в своем дневнике признается в том, что ему приходится писать совсем не о том, о чем хочется. Что он не получает от этого писания никакого удовлетворения. Но придет время, и он напишет что-нибудь настоящее. Ему очень хотелось в это верить.

– Эти писатели мечтали о временах, когда будут свободны в своем творчестве. Но, согласитесь, все они были людьми талантливыми, их книгами зачитывались люди.

– Да, их читали. Но в то же время работа под диктовку сверху стала опаснейшим прецедентом для культуры. В царской России была сильная цензура. В то же время таким писателям, как Некрасов, Салтыков-Щедрин, в голову не могло прийти поддерживать ту или иную правительственную кампанию. Они писали то, что хотели писать. В советские времена было много запретов и особенно предписаний. Пишущие люди эти предписания прекрасно знали. И поэтому советская культура получилась культурой искусственной. Это был какой-то странный инкубатор. Когда чего-то слишком много, это всегда приводит к деформациям.

– Как это отразилось на людях?

– Люди стали воспринимать эту деформацию как нормальное положение вещей. К примеру, пишет ученый книгу, а в предисловии ссылается на Ленина, хотя, может быть, к Ленину его монография никакого отношения не имеет. Но он ссылается на Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, хотя пишет, скажем, об архитектуре. Это, конечно, фальшь, но так положено, что ж поделаешь. Это нехорошо с нравственной точки зрения, да и с научной точки зрения тоже. То есть в содержание ученого труда вовлекаются темы, которые не имеют никакого отношения к тому, о чем человек говорит, о чем размышляет. Таким образом, манипулирование становится второй привычкой, второй натурой для того, кто занимается умственной деятельностью. Простых людей это коснулось мало. Но это явление для всех имело свои последствия, с которыми мы сталкиваемся и сегодня.

– Какие?

– Одно из этих последствий – речевая агрессия. Другое – речевой цинизм. Это привело к тому, что в то, о чем говорилось с высоких трибун, в обществе никто уже не верил. Над всем этим народ смеялся. Рассказывали анекдоты про Ленина, Сталина, Брежнева. Собственно, смеялись над тем, над чем не должны были смеяться. Это, на мой взгляд, породило тот деструктивизм, который выявился в перестроечные времена. В ход пошло выражение «совок». Вместо того чтобы серьезно осмыслить то, что осталось в недавнем прошлом, то, в чем надо было разобраться, чтобы этого не повторить, народ пренебрежительно отмахнулся от собственных ошибок, вместив все свои чувства в одно слово – «совок». Или взять такое явление, как стебовая культура. Не выработав собственной политической культуры, стали огульно и амбивалентно высмеивать все и вся.

– А к чему сегодня пришли?

– К языковой агрессии. Есть такая вещь, как обратная связь. И она может быть как положительной, так и отрицательной. Отрицательная обратная связь в том и состояла, что в ответ на тотальную пропаганду стали все тотально же и высмеиваться, все чохом, без разбору. А вот положительная обратная связь заключается в том, что говорящий усваивает позицию пропагандиста, то есть того, кто не знает сомнений и навязывает всем свою точку зрения. Что мы сегодня наблюдаем в нашем общении? Взаимные оскорбления в соцсетях, ставшие уже привычным явлением, несговорчивость, неуступчивость, неумение выслушать собеседника и понять его позицию, нежелание хоть в чем-нибудь с ним скооперироваться.

– Что нужно делать?

– Надо сделать все, чтобы освободиться от этого пагубного наследия, потому что оно несет только разрушение, надо его хотя бы попытаться осмыслить. Не последняя роль принадлежит в этом говорящему классу – журналистам и писателям. Да, конечно, нет уже того Союза писателей, который бы что-то диктовал. Но, к сожалению, многие наши литераторы хотели бы его в каком-то смысле возродить. В наших литературных «междусобойчиках» чувствуется старая тоталитарная закваска. Нам всем страшно пускаться в открытое плавание, кардинально меняться. Мне кажется, это относится и к сегодняшней науке, и к сегодняшнему искусству.

– Можно как-то от этого явления избавиться?

– Избавляться придется долго – годами и десятилетиями. Остается только надеяться, что все постепенно войдет в свои берега.