Размышления о профессии репортёра и щелкопёра
А ведь я мог бы стать пожарным…
Припозднился я немного – Международный день солидарности журналистов отмечается 8 сентября. Но для меня по роду деятельности этот праздник выпадает на каждый день. А впечатлений за эти дни, месяцы и годы накопилось столько, что просто необходимо их на кого-нибудь выплеснуть. А тут как раз под руку попались вы, дорогие читатели.
Итак, судьбинушка моя журналистская началась с 1980 года и, слава богу, продолжается до сих пор. Гордиться этим обстоятельством или печалиться – тут, как говорится, бабушка нагадала надвое. Вроде бы я не могу упрекнуть себя в том, что кривил душой, привирал, торговал совестью и тому подобное. Хотя, если покопаться, в начале пути, наверное, присутствовал во мне некий «пролетарский конформизм». Работники печати в советское время могли говорить не всё и не обо всём. Впрочем, это касалось не только Страны Советов. С 1950-х годов журналистику стали называть «второй древнейшей профессией», считая первой проституцию. Традиция эта была заложена американским писателем Робертом Сильвестром в его романе «Вторая древнейшая профессия» (1950), где действие происходит в редакции вымышленной гнусной газетёнки. Почему же первой древнейшей считают проституцию? Да потому, что в среде англосаксов хорошо известно высказывание Редьярда Киплинга «первая древнейшая профессия» (1888, сборник «Чёрное и белое»), под которой англичанин подразумевал именно занятие женщин лёгкого поведения своим ремеслом.
Роман Сильвестра начинался эпиграфом: «Газетное дело – не искусство, а ремесло… не трудись нанимать великих писателей… Мне нужны такие, которые трудятся для сегодняшнего дня и забывают завтра то, что написали сегодня». К сожалению, сейчас происходит ровно то же самое. Мы можем сколько угодно вспоминать об истории праздника журналистов, связанной с трагическим событием 8 сентября 1943 года, когда в берлинской тюрьме Плётцензее был казнён чешский писатель-коммунист Юлиус Фучик. В застенках он написал книгу «Репортаж с петлей на шее», которую позже перевели на 80 иностранных языков. А в 1958 году на съезде сообщества журналистов было решено ежегодно отмечать наш профессиональный праздник. Однако нынче отечественная журналистика переживает далеко не лучшие времена. Я бы даже сказал, она отмирает. Даже без всякой петли на шее.
Но об этой печали – чуть позже. Пока плеснём на палитру немного ярких красок. Как человек безумной скромности, начну с себя. Я выбрал свою профессию в шестом классе. Почему решил стать именно журналистом – шут его знает. Возможно, потому, что всегда писал на отлично любые сочинения и изложения. Больше причин нет, поскольку о журналистике я не знал ровным счётом ничего. Да мало ли кто о чём мечтает в шестом классе. Выбирай что хочешь – от пожарного до космонавта. Мечтать не вредно. Вредно не мечтать.
Нет же, меня, как барана, тянуло именно к газеткам и журналкам. Да так упорно я к этому стремился, что после окончания школы лихо поступил в Ростовский государственный университет, на отделение журналистики филологического факультета. А вместе со мной из той же ростовской 24-й школы туда же ворвались на всех парусах Таня Савинова и Серёга Эфроимский. Три человека из одной школы на один факультет – это перебор, принимая во внимание то, что на курс отбирали чуть больше 40 человек (точнее не вспомню), причём определённое количество мест предназначалось для ребят из братских республик. Так что наша троица вошла в небольшую группу счастливцев в миллионном городе, где около ста школ. Это очень круто. За что большое спасибо нашим дорогим педагогам.
Однако не буду вас отвлекать байками о студенческом прошлом. Позабавить есть чем, но сегодня речь не о том.
Дефицит заячьих шапок для сыновей лейтенанта Шмидта
В Советском Союзе газет было невообразимое множество – от заводских до центральных. Но выпускников факультетов журналистики – в разы больше. К тому же далеко не все ребята стремились пополнить ряды многотиражек Дальнего Востока или районных газет среднеазиатских аулов. Всем хотелось попасть в столичные издания или по крайней мере в газеты и журналы крупных городов. Можно – в заводские газетёнки, лишь бы это были Петербург, Свердловск, Одесса, Харьков, Кишинёв, Ростов… Ситуация напоминала конференцию тридцати сыновей лейтенанта Шмидта, которые по воле Ильфа и Петрова разделили территорию СССР на участки и затем тянули билетики из чьей-то заячьей шапки.
Но представителей второй древнейшей было слишком много, и на всех заячьих шапок не хватило бы. Так что многие шли работать не по специальности. Часто – преподавателями русского языка и литературы в средние школы. Правда, вчерашние студенты порою толком ни языка, ни литературы не знали, но руководство школ и этим пришельцам было радо. Труд школьных преподавателей оплачивался скудно, существовала даже поговорка – «Нет дороги – иди в педагоги». Вот и шли.
Мне, как и многим другим, места в газете тоже найти не удалось. То есть удалось, но не журналистом. В окружном военном «Красном знамени» мне предложили техническую должность выпускающего – связного звена между редакцией и типографией. Было это в 1979 году, у нас со Светой как раз родился сын, и выбирать не приходилось. Зато я застал конец эпохи горячего набора и был её непосредственным участником.
Это сейчас немногочисленные оставшиеся в живых газеты создают при помощи компьютерной вёрстки и затем печатают. Горячий набор – совсем иное. На огромной «печатной машинке» – линотипе (высотою метра два с лишком) линотипистки набирали отдельные горячие металлические строчки-плашечки, их собирали в столбики, которые выпускающий затем относил метранпажам. Те верстали газетные полосы, располагая набор в специальной раме согласно нарисованному на бумаге плану. Затем раму – под пресс, далее – печатный станок… Качество такого «высокого набора» было паршивое, прочтёшь газету – руки надо отмывать от чёрной краски.
Это бы ещё ничего, но мозги тоже надо было отмывать. Сплошные успехи, передовые методы, высокие надои, обмолоты, ненависть к проклятым буржуинам и страстная любовь к странам третьего мира. Короче, свободу Анжеле Дэвис, Куба – любовь моя, хинди-руссо – пхай-пхай и дружба-фройндшафт.
Мне не очень хотелось участвовать в этих массовых безобразиях, но очень хотелось кушать. Признаю от всей души. И через год судьба с должности выпускающего зашвырнула меня на должность корреспондента газеты для осуждённых Ростовской области с громким названием «Голос совести». Почти как «Голос Америки». Правда, наш «Голос» звучал иначе и мало чем отличался от заводской многотиражки: успехи в труде, стремление к честной жизни, будем жёстко карать нарушителей дисциплины и да здравствует что попало. Да, это не Рио-де-Жанейро, подумал я и со вздохом впрягся в глубоко чуждый мне хомут. А что, у других, что ли, лучше?
Порнофильм для шимпанзе,
или
О кильках и селёдках
Всё изменилось в 1987 году, когда из корреспондента тюремной газеты я дорос до редактора. Перестройка, гласность, свобода печати – всё это я воспринял слишком буквально. Наш коллектив из трёх молодых журналистов стал поднимать острые проблемы, ставить неприятные вопросы, писать материалы разных жанров о том, что приводит людей за решётку… Мы переименовали газету в «Тюрьму и волю», и она стала лучшей в стране.
Но это для Москвы мы были лучшими. А местное начальство рвало и метало, желая учинить надо мною лютую расправу и вышвырнуть на улицу. Это продолжалось десять лет. Сейчас это время вспоминаю с содроганием. Спасала меня только Москва. Не могу представить, откуда во мне было столько безумного фанатизма и дикого упрямства. Но ведь были же.
К концу 1990-х финансирование тюремных газет почти прекратилось, и я ушёл на «гражданку» – редактором регионального отделения газеты «Московский комсомолец». Через два года я стал собкором газеты «Сегодня», затем – собкором московской «Газеты», и понеслось: «Ростов официальный», областная «Седьмая столица», «Южный репортёр», «Российская газета», агентство «Интерфакс-Россия», стрингер Би-Би-Си и «Франс Пресс», лондонского «Русского колокола» и проч. Я даже не представлял, что опыт тюремной газеты даст мне так много, прежде всего – особое отношение к людям, по которым крепко потопталась судьба. Так что не зря, как говорил нелюбимый мною Солженицын, «бодался телёнок с дубом».
Я не был «летуном», как инженер Талмудовский из «Золотого телёнка». Просто часто работал на несколько изданий сразу, и это неплохо получалось. Особенно репортажи с процессов Юрия Буданова, Сергея Аракчеева и Евгения Худякова, Эдуарда Ульмана, дела волгодонских девочек-душительниц, похищенных сестрёнок Урвачёвых… Сейчас всё это многим ни о чём не говорит, но тогда – совсем другое дело.
Конец 1990-х – начало 2000-х – золотое время журналистики. Мы купались в свободе мысли, наши слова доходили до самых верхов власти, на любую критическую публикацию чиновники были обязаны отвечать под страхом лишиться должности. К примеру, моя публикация «Дом, который похож на гроб» (о хрущобе, трещавшей по швам) заставила руководство одного из городов области расселить жильцов по новым квартирам. Мои коллеги могли бы привести примеры и похлеще. Благодаря их материалам людей удавалось спасти от тюрьмы, а кого-то – отправить за решётку.
Хотя уже тогда стали очевидными и печальные последствия неуёмных экспериментов в области гласности. Так, в ростовском зоопарке местные шимпанзе упорно не хотели размножаться. И один из ростовских журналистов предложил… демонстрировать им порнофильмы! Но и это не подтолкнуло приматов к «свободной любви». Или в Краснодаре школьникам в рамках полового просвещения демонстрировали документальный фильм о том, как женщине проводят аборт – со всеми сопутствующими деталями.
Журналистам приходилось бороться и с такими перегибами. Помню один из материалов, где рассказывалось, как в ростовской школе разбили спортивную площадку на месте бывшего кладбища, и ученики с удовольствием гоняли в футбол человеческими черепами.
В общем, жизнь кипела, мы чувствовали себя вершителями судеб. Но и в период «буйного расцвета» заводские и районные газеты большей частью продолжали кормить читателей неудобоваримой жвачкой. Так что они во многом подготовили почву для нынешнего краха бумажных СМИ. Однако главное всё же сделал интернет. Теперь у каждого человека, будь он умник или дурень в ступе, появилась возможность вещать на всю страну, а то и на весь мир. Десятки тысяч блогеров несут несусветную чушь, проводят прямые эфиры или размещают видео. Как говорит одна из моих знакомых: «Каждая килька мнит себя селёдкой». Безграмотность и тупость никого не смущают.
Да и профессиональная журналистика тоже постепенно уходит в глобальную сеть. Хорошо это или плохо, к чему это приведёт? Честно говоря, у меня нет однозначного ответа. Я всё-таки верю в лучшее.