Мобилизованный войной

Многие годы мне хотелось взяться за перо, чтобы хоть как-то записать то немногое, что у меня в детских воспоминаниях сохранилось из фронтовых рассказов отца. Но, к моему великому сожалению, отец ушел из жизни в 1966-м, когда мне было всего четырнадцать. А за перо я взялся гораздо позже. И всякий раз, осознавая свой долг перед отцом, я не знал, с чего начать, то и дело откладывая его исполнение «на завтра». А получалось — «в долгий ящик». Главным препятствием виделась разрозненность моих воспоминаний, отсутствие последовательности и целостности, что не давало возможности сложить монолитный, гармоничный «портрет» фронтовой отцовской биографии. Как долго продолжалась бы такая нерешительность, трудно сказать. Если бы… Если бы один из моих друзей не сказал недавно мне такие слова: «Если это не сделаем мы и сейчас, то этого не сделает никто и никогда. А наши дети и внуки ничего не будут знать о наших отцах и дедах…». Горькая, но правда.

И я вновь решил взяться за перо. Только на этот раз с твердым намерением записать все, что сохранилось в моей памяти. Да, это будут отрывочные наброски. Да, между ними не будет порой железобетонной логической связи. Но, увы, большего я не знаю. А выдумывать что-то как-то не хочется.

* * *

Итак, мой отец — Назарянц Андраник Хачатурович родился в городе Баку в 1915 году. Весной. Когда в турецкой Армении начинался печально известный геноцид. Когда грозой турок стал известный армянский полководец Андраник-паша (Озанян), генерал русской армии. Вот в его честь и назвали отца — Андраник.

Но преемственность имени поначалу не стала причиной преемственности рода занятий. Молодой Андраник тяготел к технике, в частности, автомобильной. И уже 1930 году был не последним винтиком в шоферской семье. А надо сказать, шоферы в те времена, по словам отца, были, что сейчас космонавты. Эти кожанки, которые как униформу выдавали автомобилистам, сводили с ума мальчишек, толпами семенящих за гордо вышагивавшими шоферами.

Не попал в свое время отец и на срочную армейскую службу, поскольку уже работал в каком-то учреждении, обеспечивавшем своим сотрудникам бронь. В 1937-м женился. В 1938-м у него родилась дочь…

А в 1941 году, с началом войны, пришел в военкомат, проситься на фронт. Просьбу удовлетворили, но отправили не на передовую, а в Москву — на курсы переквалификации из автомобилистов в танкисты. Принимал ли он участие в обороне Москвы, не знаю. Точно известно только, что в Сталинградской битве и обороне Ленинграда он не участвовал.

* * *

Дальнейшие его рассказы были уже о Северном Кавказе.

Запомнилось несколько отрывков из них.

Первое и самое главное. Война есть вой­на. И далеко не всегда мы одерживали верх над противником. Тем более таким хорошо подготовленным и вооруженным, какими были солдаты вермахта. Тем более в начальный период войны. В одном из боев танк младшего лейтенанта Назарянца был подбит вражеским снарядом. Из объятой пламенем машины контуженным, полуобгоревшим выбрался с трудом. И, упав с брони на землю, надолго потерял сознание. Благо немецкого наступления не последовало, и его подобрали наши санитары.

Сколько он пролежал в бессознательном состоянии, трудно сказать. Сильно обгорели ноги, спина. Когда же пришел в себя, первый вопрос, который ему задали медики и кадровики, был полной неожиданностью:

—  Кто ты? Откуда?

Как оказалось, сгорели все его документы.

—  Назарянц Андраник Хачатурович, — едва шевеля потрескавшимися губами, выговорил отец, — командир танкового взвода, … роты, воинская часть …

—  Хорошо, проверим.

Спустя некоторое время кадровик заглянул вновь:

—  Ну что, как я погляжу, на поправку дело пошло. Ну, значит, «в рубашке родился». Прошел так сказать, боевое крещение. Тем более что и нарекли тебя несколько по-новому. Сколько ни втолковывал нашим писарям твои имя и фамилию, они все равно записали в твоих новых документах по-своему. Короче, ты теперь — Назаров Андрей Хачатурович. Как? Не против?

Радовавшийся уже тому, что вообще выжил, Андраник-Андрей махнул рукой:

—  Пишите, что хотите. Главное — живой.

—  Да, и это еще не все. Ты же, конечно, будешь, как и все, проситься в свою часть? Увы. Ножки ты себе подпалил неслабо. Медики в танкисты тебя не благословили.

—  Да, но я же — технарь! Мне на технике надо быть!

— А кто ж тебе запрещает? Вот и будешь на технике. Выпишем тебе предписание в автороту. Та же техника, только на колесах…

Спорить и что-то доказывать было бесполезно. «Приговор» был окончательным и, как говорится, обжалованию не подлежал. Танкист Назарянц Андраник Хачатурович продолжил свое противостояние фашистской нечисти автомобилистом Назаровым Андреем Хачатуровичем…

* * *

Еще лежа в госпитале, отцу довелось наблюдать весьма необычное явление.

Как-то, проснувшись посреди ночи, он заметил, что справа от его койки исходит какой-то свет. Приподнявшись на локтях, оглядел палату и увидел, что у рядом лежащего тяжелораненого солдата вокруг головы появилось светло-голубое свечение. Священнослужители называют это нимбом. В наше время говорят, что человек не заканчивается кожей, и что вокруг него есть некое биополе, которое иногда кое-кому становится наблюдаемым. Ну а по тем временам это было как-то непривычно. Тем более члену ВКП(б). Но отец всегда относился к подобным явлениям спокойно — а почему бы и нет? С таковыми во время войны он, кстати, сталкивался не раз. Но об этом чуть ниже.

* * *

…Однажды ночью необходимо было срочно доставить важный груз в указанный пункт назначения. Путь пролегал по всемирно известной Военно-Грузинской дороге, с ее грозным апогеем — скалой «Пронеси, Господи!». Тот, кто знаком с этими местами, прекрасно понимает, что это такое. Ночью-то и в мирное послевоенное время на перевал не пропускали! Но война снимает многие условности и ограничения. В царские (а может, и позже — кто знает, общение-то с Богом сугубо индивидуально) времена крестьяне и прочие путешествующие по сему опасному серпантину перед скалой этой непременно останавливались, крестились (откуда и пошло название — «Крестовый перевал») и просили Всевышнего: «Пронеси, Господи!». А все потому, что очередной вираж змейкой вьющейся по крутому горному склону дороги аккурат приходился на одно из самых узких мест, где с одной стороны скальный выступ нависал над дорогой этаким тяжеловесным козырьком, круто уходящим ввысь, а с другой так же круто обрыв устремлялся вниз ущелья, где тоненькой ленточкой бурлила полноводная река.

Подъезжали к скале глубокой ночью. Из освещения — только свет фар да мерцание звезд.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился к отцу водитель, — перекреститься бы тут. Чем черт не шутит!

— Что за разговоры? Вперед!

На крутом вираже под скалой свет фар выхватывал буквально какие-то метры вьющегося серпантина и тонул в черной непроглядной мгле. И вдруг… на очередной высвеченной десятиметровке прямо посреди дороги возникла человеческая фигура. Или почти человеческая. На прямостоящем, густо обросшем волосами или шерстью существе не было и намека на одежду. Ее роль выполнял густой волосяной покров.

Существо не проявляло никакой агрессии. Просто стояло, словно ослепленное светом автомобильных «фонарей».

—  Свят, свят! — зашептал водитель, дав по тормозам. — Говорил же вам, товарищ старший лейтенант…

Хоть и крещеный, но по-партийному атеистичный, отец потихоньку взял себя в руки и сказал солдату:

—  Так, у тебя — автомат, у меня — пистолет. Не спеша, чтобы не спугнуть, выходим из машины.

Водитель на всякий случай прихватил с собой монтировку — а вдруг рукопашная!

Но стоило им лишь опустить глаза, чтобы видеть, куда ставишь ногу, сходя с подножки, как «незваный гость» исчез.

— Причем не убежал, не дернулся даже, а просто исчез, — рассказывал потом отец. — Как сквозь землю провалился.

Позже местные им сказали, что они наткнулись на алмасты, то бишь йети, или по-русски говоря, — на «снежного человека». А спустя много времени, когда отца уже давно не было в живых, в печати замелькали информации о так называемых «порталах», сквозь которые под определенным углом зрения можно было увидеть что-то неземное, исчезающее при малейшем изменении этого «угла»…

На обратном пути опасное место проезжали засветло. Остановились. Осмотрелись. Но никаких следов ночного «гостя» не обнаружили. Объехав скалу, водитель нашел неподалеку что-то наподобие тропинки со скальными ступенями естественного происхождения.

—  Может, он отсюда ушел, — высказал мысль солдат и стал осторожно подниматься по крутому склону.

Очень скоро водитель пропал из поля зрения, что немало взволновало отца. Прождав некоторое время, он уж было собрался отправиться вслед за подчиненным — мало ли что там могло случиться, война все-таки. Но тут в просветах изрезанного скального рельефа замелькала фигура спускающегося солдата.

—  Товарищ  старший лейтенант, — взволнованно сообщил водитель. — Не знаю, отсюда ли ушел этот «небритый мохнарыл», но я поднялся почти до самого верха. Там много росписей на скалах. Видимо, те, кто проходил или проезжал через это заклятое место, оставляли здесь память о себе. Может, и мы сделаем то же?

Белая краска в машине была, смастерить что-то вроде кисточки особого труда не составило. И, по очереди взобравшись наверх, они автографами и датами запечатлели на «груди» скальной стены факт своего пребывания здесь. На тот момент это были самые высокие надписи в этом месте.

* * *

Памятным событием стало форсирование Северского Донца.

Подразделения наших войск закрепились на одном берегу, а гитлеровцы удерживали противоположный. Была поставлена задача —  незаметно переправиться на занятый фашистами берег и выбить их с занимаемых позиций, дабы обеспечить затем налаживание переправы для переброски туда техники, вооружения, боеприпасов и прочего во­зимого имущества. С этой целью в пехоту был временно, на период операции, переведен и личный состав из некоторых других подразделений, в том числе и из автороты.

Как положено, приняли «наркомовские» и по команде перед рассветом начали форсирование реки. Как перебрался на тот берег не умевший плавать отец, до сих пор не могу понять.

—  А на фронте у человека открываются такие способности, — говаривал он порой в процессе рассказа, — что и не знаешь, как это объяснить. Пока барахтался, сам не заметил, как оказался у другого берега.

А там заросли камыша. А за камышами — вражеские солдаты у костра греются: что-то едят, что-то рассказывают, хохочут, напевают. Словом, полное спокойствие. Значит, все у них здесь укреплено, как надо — и пулеметные гнезда, и все прочее… Так, с наскока, их сразу отсюда и не выбьешь. Поэтому решили не идти ва-банк, тем более что при постановке задачи было подчеркнуто — атаковать после проведения артподготовки. Но вот ее как раз-таки почему-то и не последовало в назначенное время: ни с рассветом, ни в течение дня, ни после. И все это время наши «по самый нос» сидели в Северском Донце. А надо сказать, время было далеко не летнее, и у берегов по утрам даже образовывалась корочка льда. Но… ничего не поделаешь: назад не поплывешь, вперед — тоже под пули идти. Так и прождали около двух суток.

Зато, когда артподготовка сделала свое дело, по словам отца, они бежали к берегу, что называется, «почти не касаясь воды». И с диким воплем «Ура!» буквально сдули с береговой линии и без того напуганных гитлеровцев. Гнали, говорил, гораздо дальше того рубежа, который был обозначен в боевом приказе. Оно и понятно, надо было согреться после такого вынужденного «моржевания». И как кстати были потом очередные «наркомовские» 100 граммов.

— …Что самое интересное, — рассказывал отец, — ни один из нас ведь даже не чихнул. Видать, война и впрямь мобилизует внутренние силы организма.

* * *

…В дальнейшем боевой путь офицера Назарова Андрея Хачатуровича проходил через Украину, Венгрию, Чехословакию, Австрию, Польшу к логову фашистской Германии — Берлину.

К своему стыду, не имею никаких сведений об этом отрезке времени.

Знаю лишь, что 2 мая 1945 года он в числе многих расписался на рейхстаге.

А потом была Чехословакия.

После Берлина у отца уже были трофеи — автомобиль марки «Опель-капитан» (который потом пришлось передать одному важному лицу), инкрустированная перламутром мандолина и молодая умная немецкая овчарка по кличке Альфа.

В одной из операций удалось захватить еще одну трофейную автомашину весьма необычной конструкции и конфигурации. Решили испытать. Выехали на трассу. Последняя, в отличие от наших – как зеркало. Стали набирать скорость — 100 км/час, 150 км/час, … 200 км/час. Видно было, как из низко летевшего параллельно дороге самолета, так называемого «кукурузника», выглянул удивленный пилот, чтобы посмотреть на обгоняющий его легковой автомобиль.

—  Командир, — забеспокоился водитель, — быстрее боюсь ехать. Вдруг гвоздь или что-то острое попадет под колесо. Костей ведь не соберем.

И хотя было большое желание до конца проверить возможности машины, пришлось согласиться с водителем.

Каково же было их удивление и разочарование, когда по возвращении в часть они размонтировали одно из колес автомобиля. Внутри был не воздушный баллон, а нечто вроде туго спрессованной губки или поролона. Можно было без опаски развивать скорость и дальше. Увы, сделать это не удалось, так как, по установившейся «традиции», необычный автомобиль пришлось передать одному из генералов.

А затем в одном из боев была очередная контузия. На этот раз его в бессознательном состоянии подобрала с поля боя одна душевная чешка, буквально за несколько дней выходившая отца. При этом она постоянно напевала чешскую песенку, которая хорошо запомнилась ему. И спустя много лет, в День Победы — 9 мая, отец постоянно брал в руки трофейную мандолину и напевал эту песню, из которой мне запомнились лишь две последние строчки припева:

«…Ческови едну,

Ческови едну…»,

что, надо полагать, означало: «…Одну из чешек, одну из чешек…».

Когда отцу стало лучше, она отвезла его в наш госпиталь, откуда он был доставлен в Берлин. Здесь он и встретил День Победы. Ходил по ликующей немецкой столице и ничего не мог понять. Все это он уже видел. Где? Когда?

И вспомнил — когда в бреду лежал у чешки. Это было предвидение — один в один.

Потом отец часто говорил: «Я видел День Победы задолго до того, как он наступил».

В Берлине он прожил некоторое время. Рассказывал, что им даже разрешили вызвать к себе жен и детей, которые умудрились, по нашему обыкновению, выстирав постельное и прочее белье, вывесить его сушиться с балконов на центральных столичных улицах. Но очень скоро проехавший по городу Маршал Советского Союза Г.К. Жуков возмутился этим непривычным для Европы явлением и приказал все снять.

А затем отца перевели в Вену, где он прослужил до 1947 года. Отсюда и демобилизовался в звании капитана, вернувшись в Баку. На отцовской гимнастерке тогда были два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, орден Отечественной войны II степени, медаль «За отвагу», несколько медалей за «взятие» и «освобождение», польская медаль «За освобождение Польши» да Почетная грамота-благодарность от Верховного Главнокомандующего.

* * *

Уже после войны, в 1950-е, отца вызвали в военкомат и вручили ему «заблудившиеся где-то» майорские погоны. Но он уже полностью втянулся в гражданскую жизнь, круто пошел по любимой линии автодела, дойдя до должности директора автотранспортного цеха. И возвращаться в армию не захотел. Андраник окончательно стал Андреем.

* * *

Долгие десятилетия я считал, что на этом и заканчивалась фронтовая биография моего отца, твердо зная, что фотография, где они с боевым товарищем сидят в креслах, а перед ними лежит овчарка Альфа, была сделана в Берлине 9 мая 1945 года. До тех пор, пока в 2012 году старенькая стеклянная рамка с проволочной ножкой не разбилась. На обороте выпавшей фотографии выцветшими чернилами было написано: «Тегеран»?!

* * *

Будучи ребенком, я как-то задал отцу по-детски наивный вопрос:

—  Пап, а ты много фашистов убил?

Как будто в этом и заключался его вклад в Великую Победу.

—  Не знаю, сынок, — ответил отец.

— А ты что — плохо воевал? — не унимался я.

— Да как тебе сказать? — чуть задумался отец. — Танкисты не всегда видят результаты своего поражающего воздействия. Да и в прямых боестолкновениях зачастую бывает не до того, чтобы вести подсчет поголовья уничтоженного врага. Да и не это главное.

—  А что главное? — задал я очередной глупый вопрос.

—  То, что мы победили!